[lodochka]

Имя долга

"Такие родственные имена как «смирение» и «долг» часто понимаются неадекватно. Смирение воспринимается как бесхребетность, безволие и слабость перед миром, а долг оказывается отождествлен с тягостной повинностью, от которой следует по возможности избавиться. Превратно истолковав эти ключевые в христианстве имена, человек нередко отвергает и само церковное учение. На это можно было бы возразить, используя любимый тезис наших богословов: в христианстве в сравнении с другими культурами нет ничего нового, кроме самого Христа. Смирение, и долг равно почитаются людьми и без прямых ссылок на Откровение. Эти имена явно и неявно присутствуют в заочной полемике спартанцев и японских камикадзе, Толстого и Достоевского, мастеров Возрождения и современных авангардистов... Ницше и Экзюпери здесь сходятся в едином мнении с Карлосом Кастанедой, а Пушкин следует правилу Конфуция".

Довольно интересная статья, правда, откладывал ее прочтение несколько месяцев из-за того, что "многа букф"))

Цитата:

"5. Поэт и толпа

И смирение и родственное ему понятие «долг» в большинстве случаев связываются с повинностью, несвободой, казармой и муштрой, что пугает и отталкивает в первую очередь творчески настроенную личность. Такому человеку не придет и в голову связывать свою деятельность с чем-то похожим на долг. Разрушение стереотипов, новые горизонты, свободный полет — разве не это составляет главные характеристики творческого процесса? Разве упрямая инаковость не составляет отличительную черту поэта, взирающего на толпу невидящим взглядом аутиста?

Думаю, многие талантливые люди остались фактически бесплодными из-за этой ошибки. Вероятно, нельзя исключать из своей творческой парадигмы долг, полагаясь исключительно на творческий аутизм. Ведь если ничего положительного не удается сделать помимо должного, то долг — это не повинность, а наоборот, звездный час, недвусмысленное указание на то, что именно гений может сделать гениального. Это момент, когда мир внимает гению. Неправильно было бы воспринимать ситуацию долженствования как навязывание. Это, наоборот, возможность. Самая мягкая цензура, например, в области литературы всегда воспринималась в штыки. Спросим: почему? Ведь это всего лишь определенный творческий ландшафт, который всегда можно наполнить вдохновенной фантазией, как и любой другой. Ландшафт никогда не мешает действительно талантливому архитектору — он всего лишь наводит его на мысли. Мир отнюдь не враждебен таланту — нужно всего лишь научиться «принимать подачи».

В этой связи интересно проследить биографии величайших мастеров эпохи Возрождения, сравнивая их с эскападами современных ультраавангардистов. Сам пафос эпохи — протест, ниспровержение, эмансипация. Между тем, и у Микеланджело, и у Леонардо Да Винчи чувство долга необычайно сильно. Если верить многочисленным биографам Буаноротти, великий флорентиец не любил живопись и устремлял свои творческие амбиции исключительно к скульптуре. Однако он все же нашел в себе силы отложить в сторону прочие задумки и сосредоточиться на поручении папы расписать Сикстинский плафон. И что же? На нем в полной мере исполнились слова Христа о «граде», который «не может укрыться», стоя «на вершине горы». Талант и в деле, сделанном против воли, проявил себя едва ли не с большей силой, нежели при создании «Давида»: гений обнаружил, что попросту не может сделать небрежно никакое дело.

Если спросить, что сделал Леонардо, написав «Джоконду», то любой искусствовед ответит: обычный портрет — в том смысле, что художник ни на йоту не отступил от традиционного канона. Неповторимая гениальность этой работы состоит в том, как он исполнил этот канон — доведя до совершенства использованную им технику мазка. Неуемный изобретатель и выдумщик прекрасно понимал, где баловство становится неуместным.

Если спросить, что такое «Евгений Онегин» Пушкина, то по справедливости следует ответить: сплетня. Светская сплетня, рассказанная так, что стала достоянием русской литературы.

Кстати сказать, Пушкина всегда интересовала тема отношений поэта и толпы. В юности он решал вопрос однозначно: поэт сам избирает предмет для своего вдохновения, толпа не властна над ним. Но в неоконченном произведении «Египетские ночи», относящемся к 1836 году, эта уверенность поколебалась. Здесь тема, вроде бы, звучит по-прежнему:

Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона, избирает
Кумир для сердца своего.

Почему же нельзя воспринимать это как мнение самого Пушкина? Мешает маленькая особенность ситуации: Пушкин вкладывает приведенные выше строки в уста поэта-импровизатора. В логике это называется перформативным противоречием. Кто такой импровизатор? Это поэт, который сочиняет стихотворение на заданную аудиторией тему, причем творчество осуществляется немедленно и здесь же, что называется «не отходя от кассы». Импровизатор — это поэт, который работает под заказ, причем на глазах у зрителей, словно повар в японском ресторане. Едва ли это не насмешка Пушкина над теоретическими ошибками собственной юности. Возможно, поэт понял, насколько он в действительности свободен от «толпы»: настолько, что может спокойно подхватывать и развивать предложенные толпою темы, ничуть не рискуя изменить себе.

Творческий путь величайших философов всегда показывает простую вещь: не бывает гениальной постановки задачи — гениальным бывает только исполнение. Ничто не ново под луной, любая идея уже высказывалась кем-то ранее. Это как популярная песня, которую знают все, но лишь не многие умеют пропеть, и только единицы исполняют ее неповторимо — так, что сразу становится очевидно, почему эта песня стала так популярна. Гений — это всегда гений исполнения. Так, когда Конфуция называли проповедником какой-то новой доктрины, он возражал против этого:

- Я толкую и объясняю древние книги, а не сочиняю новые. Я верю древним и люблю их.

Любитель головоломок становится ученым только в тот момент, когда прекращает уходить вслед за своей фантазией и начинает следовать долгу ученого, то есть решать проблемы, поставленные научным сообществом. То, что из этого получается, вполне может стать фундаментом нового направления в науке. Но, пожалуй, никогда великое открытие не начинается с намерения совершить великое открытие.

Гению всегда хватает семи нот, не мешает ландшафт, не стесняют законы жанра. Ощущение того, что парадигма истощилась, — верный признак недостаточности таланта. Бездарность изобретает новые выразительные средства одни за другими, но выясняет, что они истощаются быстрее, нежели появляются на свет. Пренебреженная «поэтом» «толпа», не находя ответа своим чаяниям и переставшая понимать вообще что-либо в его аутичных действиях, спешит разойтись или низвергает «поэта». Можно сослаться на ее темноту и невежество. В поражении можно утешиться сознанием того, что ты дрался до крови. Но что отвечать насмешливому спартанцу, сказавшему: «покажи мне таких, кто дерется до победы»?"

Хм, обдумываю...